«Там, в народной глуши…»
«Там, в народной глуши…»
Родился 5 ноября 1952 года в посёлке Старо-Бачаты Беловского района Кемеровской области. Воспитывался в большой крестьянской семье. После окончания средней школы учился на электромонтера, служил в армии. Работал на Бачатском разрезе, автопредприятиях Кемерова, на угольных предприятиях Кузбасса шофёром, машинистом железнодорожного крана, составителем поездов. Попутно освоил ряд специальностей: электросварщик, тракторист, монтёр путей.
Последние 15 лет – служба в системе МЧС начальником караула в пожарно-спасательной части пос. Инского.
В настоящее время живет на своей малой родине – в Старобачатах.
Стихи начал писать и публиковать в районной газете с юношеских лет; но лишь в возрасте 25 лет сформировалось убеждение, что необходимо заниматься литературным творчеством. Послал стихи в областной альманах «Огни Кузбасса», и был отмечен главным редактором этого издания Сергеем Донбаем, с первых шагов заявив о себе свежим неподдельным голосом и проникновением в суть человеческих отношений.
Его первый поэтический сборник «Я, наверно, родился не зря» был тепло воспринят читательской общественностью. Затем увидели свет книги: «Непонятно, куда мы спешим», «Зелёная дудка», «Токовинская дорога» и другие.
В.А. Коврижных – автор восьми поэтических книг. Достойным подарком к шестидесятилетию поэта стала его книга «Избранное время», которая, по словам редактора Б.В. Бурмистрова, образно и тепло раскрывает «внутренний мир человека труда, его чувства и помыслы».
Виктор Анатольевич Коврижных – член Союза писателей России. Лауреат литературных премий: имени Василия Фёдорова, «Образ», журналов «Огни Кузбасса» и «Сибирские Огни».
Его стихи и проза печатались во многих региональных и общероссийских журналах и альманахах, в коллективных сборниках, антологиях и хрестоматиях. В 2018 году подборка стихотворений кузбасского поэта была опубликована ведущим литературным изданием страны – журналом «Наш современник». А нынешний 2020 год отмечен новыми значительными публикациями в журналах «Сибирские Огни», «Алтай», «Новосибирск», «Огни Кузбасса».
* * *
Ничего от удачи и Бога
И от прочих таинственных сфер.
Просто выпали дом и дорога,
Уводящая на карьер.
Здесь земля, что дала мне силы, –
Рёв «БелАЗов», отвалы, дым, –
Если чем и была красивой,
То людьми и углём своим.
Но мечталось, – и в люди вышел,
Овладел непростым ремеслом.
Ну, а что соловьёв не слышал,
И сейчас не жалею о том.
Коль хватило любви мне и света,
Чтобы песнею стать и судьбой –
Экскаватору, пыльному ветру
И отвалу с полынной травой.
ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Прояснились небесные глаза –
раскинулась дуга над водоёмом.
Брела на север медленно гроза,
окрестности облаивая громом.
Дымился под лучами чернозём,
ручьи бросались весело с обрыва.
И наливалась жгучим кипятком
на пустыре воспрявшая крапива.
Закопошились куры в лопухах,
томился запах сена под навесом.
И, не успев обсохнуть, на глазах
ржавело возле кузницы железо.
Кипела в палисаднике сирень
и, затаив дыхание,
Природа
глядела на умытый ясный день,
как на младенца
после трудных родов.
НАПАРНИК
Вытирая ветошью ведёрко,
проворчит уже который раз:
Не спеши, писака, крюк не дёргай.
Это ж кран тебе, а не Пегас…
Я молчу. Он – крановщик со стажем,
вроде, высшей лиги крановой.
Он в работе ловок, быстр и слажен,
я ему завидую порой.
Наградил Господь его смекалкой
и ехидством тож не обделил.
Вот опять не быть смешным и жалким
изо всех пред ним стараюсь сил.
Говорит язвительно и гордо:
– Твой бы Евтушенко здесь зачах.
Вы, поэты, никуда не годны!
Хвастаться горазды лишь в стихах…
На педаль спокойно ставлю ногу
и на крюк внимательно гляжу.
Докажу ему – поэты смогут!
Вот лишь научусь и докажу!
И работал я не так, как прежде, –
подавал увереннее груз.
И казалось, что глядит с надеждой
на меня писательский Союз.
ПРОТЯЖКА ГАЕК
Вот мы взяли ключи…
Вот мы гаек набрали…
Вот пошли, не спеша, вдоль пути…
Потому не спешим,
что идём не на праздник,
а крепёжные гайки крутить.
Заскрипели болты
так протяжно и нудно.
Скрежет их – аж до боли в зубах.
Растянулась на час
по спирали минута.
Греет гайки тугая резьба.
Выпрямляется путь!
Мёртво стяжками схвачен.
Взбухли жилы на мускулах рук.
Но в упругую сталь
до упора накачан
огранённый и яростный звук.
Путь настроен! А нам
от усталости – тесно!
Эх, сейчас бы на сутки привал…
В рельсах зрел до поры,
словно в трубах оркестра,
торжествующей музыки шквал!..
УКРОТИТЕЛЬ ДИЗЕЛЕЙ
Тридцать градусов.
Вымерзли звёзды.
Дизель инеем тускло блестит.
Запасаюсь терпеньем и злостью –
мне его разогреть, запустить…
Набираю в ведро солярки,
развожу под поддоном костёр.
Пусть горит, но чтобы не ярко –
не привлёк бы начальственный взор.
(По инструкции мне не годится
греть открытым огнём дизеля.
Только если на улице – «тридцать»,
от инструкции мало тепла).
Постою над костром распростёрто –
иней катится с блока слезой…
А затем я хватаю ведёрки
и бегу за горячей водой.
Триста метров – туда и обратно.
Наливаю, сливаю, опять
наливаю…
В глазах уже пятна
разноцветные стали плясать.
Пар с меня во все стороны лезет,
я уже капитально вспотел.
Ах, ты, дизель, упрямец железный,
разогрел ты меня, разогрел!..
Всё готово!
Я пробую запуск,
зажиганья включаю замок.
Провернулся, и… только запах,
лишь чихнул пару раз и замолк…
О, проклятье моё, железяка!
Всё равно заведу, запрягу!
И опять, только вёдрами звякая,
наливаю, сливаю, бегу.
Заведу! Пусть я лопну на части!
Заводил не таких – похитрей!
Я не зря ведь слыву на участке
укротителем дизелей!
Снова пот из-под шапки стекает,
снова снег под ногами орёт.
И мороз, об меня обжигаясь,
сторонится, дорогу даёт.
На бегу спотыкаюсь некстати,
сам себя кипятком оболью.
Помянув всё начальство, на стартер
с замиранием сердца давлю.
Провернулся.
Ещё раз – спокойней.
Зарычал!
Веселей,
веселей!..
Как прекрасно поёшь, дорогой мой –
Ах, ты Лемешев мой, соловей!..
Рассветало.
Растаяли звёзды.
Я блаженствую в едком дыму.
По улыбке сползают слёзы.
Отчего? – не пойму…
САДОВО-ОГОРОДНОЕ
Готовлюсь серьёзно к труду-обороне…
О грозной болезни твердят голоса.
А солнце сияет, как вирус в короне,
Теплом заражая поля и леса.
Наточены остро лопаты и вилы.
Стоят под навесом,
как взвод под ружьём!
Попробуй приди, коронованный вирус, –
Заколем, изрубим,
с ботвою сожжём!
Уложены ровно навозные грядки.
С травой прошлогодней дымится костёр.
Починен забор.
В огороде хохлатки,
Видать, о погоде ведут разговор.
Клубится парок над грядой огуречной.
Порядок в моём огородном краю!
Взирает сурово скворец из скворечни –
Несёт карантинную службу свою.
Не выдаст теплица,
не съест кукарека –
Орёт на заборе и машет крылом.
Начальное Слово крестьянского века
Живёт себе мирно в хозяйстве моём.
Там, в народной глуши…
Подпоясаны дни то вожжой, то тесьмой,–
Живы хлебом и небом разлук,
Деревянными буквами пишут письмо
В министерство почётных наук:
Как построить за баней Егора сельмаг,
Институт благородных колёс,
Чтоб прислали на почту казённых бумаг,
Чтоб земную помазали ось.
Дескать, время скрипит,
будто ржавый засов,
Отстаёт от метро и ракет.
Длится день двадцать семь
с половиной часов,
Ночь? – единого мнения нет.
Непонятного свойства часы и труды.
То ль ночуют кудесники тут?
На неделе семь пятниц, четыре среды,
Дни другие – в сарае живут.
Из дремучих подворий, бурьянов глухих
Бесполезный айфон голосит.
И колхозное знамя побед трудовых
Над избой комбайнёра висит…
Там за Лысой горой –
царство вечных болот,
Где по воле небесных огней
Истребительских войск утонул самолёт
И поэт евразийских кровей.
А за взгорком – простор!
Свет небесный высок,
В синеве соловейки полёт.
Берендеевым солнцем пронизан лесок,
И душа пасторали поёт!
Выйдет в поле старик,
ветхой жизни жилец,
И вглядится в сияющий зной.
Так глядит далеко, словно видит дворец,
Где Господь проживает с семьёй.
В остальном, как и всюду:
изба, огород
И следы заплутавших колёс.
На кривое крыльцо
выйдет в валенках кот,
Спросит вежливо: «Рыбу принёс?»
Голосистый петух известит в лопухах
Об итогах хозяйских забот.
Электронное время придёт в сапогах,
Постоит. И обратно уйдёт.
Там, в народной глуши,
бродит хмелем трава,
Облака серебрятся вдали.
Там для песни полезной сыскали слова,
Только музыку к ним не нашли.
Там закатных коней стерегут до сих пор
На зелёном в ромашках лугу…
Я б срубил там избу или даже собор,
Да топор подобрать не могу…
ЗНАМЕНИЕ
Бабка Лукониха видела бога.
Видела дважды – на зорьке и в полдень.
Бог продвигался вдоль Волчьего лога
весь осиянный и в белом исподнем.
С утра обошла всё село, и селянам
гуторила новость про чудо святое:
– Гляжу: он идёт, нет, плывёт над поляной,
а над головою кольцо золотое…
И робко вздыхая, крестилась на гору.
Её утешали резонно старухи:
– Знать, сыну Валерке амнистия скоро
иль будет от дочки письмо из Мозжухи…
Наверно, ей это приснилось. Поскольку
старуха – одна, да и бог в её сказе
был явно похожим на Климова Кольку,
что уголь привёз ей бесплатно на МАЗе.
ВЕСНА КАРАНТИННАЯ
Сижу за решёткой в квартире своей
в угоду властям, карантину.
(Решётки на окнах, железо дверей,
чтоб воры не лезли в квартиру).
Смотрю телевизор, гоняю чаи,
пишу чепуху, а снаружи –
чирикают птахи, грохочут ручьи
и солнце валяется в лужах.
Такая сочится с небес благодать!
Так радостно, звонко искрится!
Как будто безногие стали плясать
и в рифму писать верлибристы.
* * *
Спешат перелётные птицы
укрыться от злых холодов
в уютных домах заграницы,
у сытных чужих берегов.
А мы остаёмся, как прежде,
нести свою русскую речь
и искру высокой надежды
в морозных пространствах беречь.
Ледовые стены разрушив,
заветное пламя взойдёт!
И вот от заморских кормушек
спешит перелётный народ.
Пестрящим назойливым роем
нам в уши начнёт голосить:
как надобно жить нам и строить,
как Родину надо любить…
* * *
Всё было на моём веку:
потери, встречи и пирушки,
кричали петухи «Ку-Ку»
и кукарекали кукушки.
Таким был сотни лет назад
под этим самым небосклоном
ходил с графиней в Летний сад
и воевал с Наполеоном.
И даже помню смутный страх
в годах глубинной странной речи:
костёр, людей, пещерный мрак
и лодки чёрные у речки…
Сейчас – весна и карантин.
И я меняюсь кардинально:
И привыкаю жить один,
жить человеком виртуальным.
* * *
Читал мне юноша печальный
свои невзрачные стихи:
набор риторики банальной
и громогласной чепухи.
– Вы не поэт, – сказал я вкратце, –
Зачем штурмуете Парнас?..
Ответил с грустью:
– Матерятся
и курят девушки у нас…
ОДИНОКИЙ ТРАКТОР
Неуютно, сиро и убого
во дворах заглохшей МТС.
Через поле вязкая дорога
уползает в сумеречный лес.
Непогода. Трактор стар и грязен,
бороздит плугами косогор.
Брызговик верёвкою привязан,
чёрным маслом кашляет мотор.
Дух упадка над Россией всею,
бесполезен хлебороба труд.
Это поле, если и засеют, –
урожай в закром не уберут.
А в селе – разруха да сивуха,
трын-трава у ветхой городьбы.
На скамье печальная старуха,
будто призрак горестной судьбы.
Только трактор, вопреки резонам,
тарахтит с надрывною тоской,
нарезая плугом горизонты
новой жизни светлой и простой.
Тыща лет пройдёт!..
В ночи глубокой
я услышу, как в краю родном
пашет поле трактор одинокий,
словно мир весь держится на нём…
В ЗАБРОШЕННОМ
ХУТОРЕ
Погасших окон выцветшие ставни,
глухой заплот, поваленный в осот.
И – тишина,
как будто слово тайны
сейчас Господь с небес произнесёт.
Покажется,
что жизнь людей былая
из этих мест бесследно не ушла,
как память сокровенная,
живая,
здесь в тишину незримо проросла.
И ощутишь ознобно чьи-то взоры,
лишь дунет ветер, травы шевеля.
И оживут обрывки разговоров,
мельканье лиц
и запахи жилья.
Здесь постоять, как заново воскреснуть
с щемящим чувством грусти и вины.
Всплакнёт ли птица
над судьбой окрестной
и снова станет частью тишины…
СТАРАЯ КУЗНИЦА
Копоть и сажа погасших огней.
Вход занавесил подрост тальниковый.
Не оседлать здесь воскресших коней –
ржой изошли стремена и подковы.
Звон наковальни полынью сокрыт,
зябко несёт из дверей пустотою.
Так просветлённой прохладой сквозит,
будто под кузней колодец с водою.
Льются протяжно сквозь щели лучи
цветом вечерней щемящей печали,
словно наивного счастья ключи –
счастья,
которое не доковали.
Полуистлевшие спицы колёс,
мохом покрыты венцы и стропила.
Ветхую крышу прошила насквозь
жгучим дремучим побегом крапива…
В полночь под лай деревенских собак
скорбная тень кузнеца оживает.
Тяжко вздыхает и курит табак,
в горне остывшем золу разжигает.
Глухо меха проворчат,
и огни
вспыхнут на время и тут же погаснут.
Словно хотел озарить наши дни,
но убедился,
что это напрасно…
ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА
За Токовой,
за Чухтинским болотом –
хвойное небо в сырой полумгле.
Там обитает кудесник Могота
с тайной последней на этой земле.
Странный и жуткий,
живёт нелюдимо,
веды и клады скрывает в лесах.
Очи напитаны горечью дыма,
брезжат в тени его холод и страх.
Где ж эта даль, что меня будоражит,
сладкою болью томится в груди?
Жители молча на север укажут,
тихо добавят: «Туда не ходи…»
Словно я вышел из времени круга –
голос зелёный за березняком,
в зное густом перелеска и луга
взоры полудниц прошьют сквозняком.
Тайна судьбы или вещая птица
в зарослях диких, где плачет вода?
Имя своё обретя,
растворится
и не вернётся уже никогда.
Что ж я гляжу в деревенскую память,
сердце неволя, печаля глаза?..
Тихое тайны колеблется пламя,
блики и тени сквозят в образа…
Смотрел на свечу и бумагу,
как воск на подсвечник течёт.
И вот из глухого оврага
явился с чернильницей чёрт.
Но следом торжественно-строго
Надмирный прорезался Свет,
который горит раз в сто лет,
чтоб сердцем прозреть перед Богом.
Но в смысле высоком знаменья
душа не признала родства.
Он Свет, что был дан во спасенье,
легко переплавил в слова
восторга, печали и гнева.
И чёрт, осознавши сюжет,
не загораживал неба,
чтоб виден был божеский Свет.
Задумались травы и реки,
и всадник над степью взлетел,
и подняв набрякшие веки,
вгляделся в грядущий предел.
Вздыхал за деревьями ветер
из прошлых полынных теней.
– Что видишь ты там, за столетьем?
– Я смерти не вижу своей.
ВЕЧЕРЕЮЩИЙ СВЕТ
То ли мёртвым был я, то ли пьяным, –
ошиваясь в окрестном лесу,
обнаружил за сизым туманом
обнажённую деву-красу.
И пока я гадал: что случилось? –
засквозило дыханье ночи,
и лицо её вдруг засветилось,
словно робкое пламя свечи.
Незамеченным мне не остаться.
Я спросил её: «Как тебя звать?».
– «Сон недавно почившего старца.
Как могилку его отыскать?»…
За прохладные взял её плечи
и повёл вдоль высоких берёз
за овраг, где совсем недалече
деревенский ютился погост.
Меж могил она тихо бродила,
вдруг внезапно послышался треск:
зашатался над свежей могилой
полотенцем повязанный крест.
«Милый мой!» – она радостно молвила,
на мгновенье рассеялась мгла.
Промелькнула меж рук моих молния
и стремительно в землю ушла…
То ль на том, то ль на этом был свете?..
За холмами закат догорал.
Лёгкий ветер, задумчивый ветер
чёрный пепел с ладоней сдувал.
Я в село своё двинулся жить
вдоль полей с вечереющим светом.
И всё думал, что так может быть,
потому что подумал об этом…
ЗЕЛЁНАЯ ДУДКА
Душа моей родины – дудка зелёная,
Протяжным минором раздвоена мгла.
Пытался не верить,
но в доме под клёнами
меж счастьем и смертью душа изошла.
Я думал о счастье, и дудочка пела
о светлой мечте и высокой любви.
И всполохи мая черёмухой белой
в моей до сих пор полыхают крови.
Когда вспоминалось о павших и умерших
озябшая в росах дрожала трава.
Толпились за мною тревожные сумерки
и в смутную душу вдыхали слова.
И в вены мои с неизведанной грустью
текли времена из живой темноты.
Так входит река в своё древнее русло,
вернув берегам их былые черты.
И дудочки голос над тихим покоем
внезапно прольётся с незримых высот.
И слышно как топчут вдали за рекою
ордынские кони полынь и осот…
И даль отразится в закатном багрянце:
тропа вдоль реки и мерцающий свет.
И радость с печалью
уходят в пространство,
которому в памяти имени нет…
* * *
Рассыпай, балалайка, аккорды
о распахнутом в полночь окне,
как Коврижных, жиганская морда,
стал известным поэтом в стране.
Пусть не зван я на телеканалы,
но охотно мою пастораль
публикуют во всяких журналах,
на Байкальский зовут фестиваль.
Видно, местность в Бачатах такая,
где таёжные дали глухи,
вдруг прольётся тоска золотая,
что невольно напишешь стихи.
«Знаю, знаю», – сказал уже Тряпкин.
Но что делать, коль выпало так:
огород, палисадник и грядки,
и на грядке цветёт Пастернак;
что плывут парусами Гомера
облака над окрестным холмом,
что над старым отвалом карьера
кузнецовский просыпался гром?
И свою балалайку настроив
на особый лирический лад,
я пою про былинных героев,
что глядят из небесных палат,
о берёзках, заплотах дощатых,
про медовый над пасекой звон,
про корову и дом свой в Бачатах,
где по праздникам пьют самогон.
Ни к чему мне планида другая,
мне в деревне понравилось жить.
Может, петь мне Господь помогает?
Я не знаю… Но всё может быть.
* * *
Притихнут цветы во саду-огороде,
нашепчет мечта мне пустые слова,
что стану и я популярным в народе,
как «Поле чудес» или шоу «Дом 2».
Возможно, меня по шукшинскому следу,
в Москву пригласят и отвалят щедрот…
Но только туда я уже не поеду –
далёко, накладно и возраст не тот.
Мне славы районной – и то уже слишком.
Довольно, что нравлюсь
друзьям и родным,
что плотник Лалетин берёт мои книжки
и вслух их читает детишкам своим.
ЮЖНЫЙ КУЗБАСС
На юго-восток уплывают
молчаньем зимы
застывшие громы
таёжных хребтов и урочищ.
На северо-запад бегут
за холмами холмы,
накинув на плечи
накидки берёзовых рощиц.
Скуластый Охотник преданий
и тёмных легенд
скликает ветрами зверей
на замшелые плечи,
и равного духом себе
поднимает с колен,
попавшего в сети двух рек
огневой Междуреченск.
В былинное небо
упёрся прирученный лес,
а ниже корней –
зачумлённые промыслы риска.
И звёзды
обрушенных чёрных шахтёрских небес
вмерзают в гранитное небо
седых обелисков.
Умолкни,
восторженный тенор турбин и машин,
в бетонных краях
перепутавший цепи со счастьем!
К дорогам сбежались стада
поселений с вершин
в бесплодной попытке
испить доброты и участья…
Просторам и недрам под стать
и дерзают умы –
в проектах с ухмылкой сквозит
Мефистофель прогресса.
Режимное Время, врачуя,
заводов дымы
бинтами кладёт
на открытые раны разрезов.
В остывших громах
вспыхнут синие молнии рек,
и вскрикнет душа,
и прольётся дерзающим веком!..
Громадой свершённых побед
заслонён человек,
и свет родниковый
грядущим закрыт человеком.
Под взглядом общественных зданий
тускнеют леса,
распятие улиц венчает
«Христос потрясений».
И воды времён,
напитавши собой небеса,
бегут по привычке
по руслу его откровений.